Гилберт Кийт Честертон (Gilbert Keith Chesterton)

Умеренность и жёлтая пресса

К концу первой четверти нашего столетия стало раздаваться множество протестов против влияния новой журналистики, которая ассоциируется с именами сэра Альфреда Хармсворта и мистера Пирсона. Почти все нападки связаны с ее крайней сенсационностью, крайней жестокостью, вульгарностью и стремлением вызвать ужас. Я вовсе не впаду в какую-то крайность, а просто выражу искреннее личное мнение, если скажу, что эта журналистика отнюдь не грешит сенсационностью или жестокостью. Настоящее зло не в том, что она зловеща, а в том, что она невыносимо безвольна и нестерпимо банальна. В целом она старательно держится на уровне общих мест и ожиданий публики; она может быть вульгарной, но она также должна быть скучной. В ней ни в коем случае не должно быть той по-настоящему едкой остроты, которую можно услышать от обычного кэбмена на обычной улице.

Мы часто слышим о том, что есть определенные рамки внешних приличий, которые требуют, чтобы об интересных вещах повествовалось без вульгарности, но те же рамки внешних приличий требуют, чтобы о вульгарности говорилось вульгарно и неинтересно. Такая журналистика не только не превозносит жизнь — она ее принижает; и так и должно быть. поскольку она предназначена для вялого и бесцветного отдыха людей, утомленных жестокостью современной жизни. Эта пресса вовсе не желтая; она коричневая и проституированная. Негоже сэру Альфреду Хармсворту предлагать усталому клерку сентенции более мудрые, чем усталый клерк может предложить сэру Альфреду Хармсворту. Нельзя никого выставлять напоказ (особенно людей сильных и влиятельных), не дай Бог кого-нибудь обидеть, нельзя даже слишком хвалить.

Туманная мысль о том, что несмотря на все это наша желтая пресса грешит сенсационностью, проистекает из такой чисто внешней случайности, как большие буквы в кричащих заголовках. Да, правда, что издатели печатают все, что только можно, большими заглавными буквами. Но они поступают так не потому, что это пугает, а потому, что это успокаивает. Утомленным или полупьяным людям в тускло освещенном вагоне проще и удобнее, когда события представлены крупно и в явном виде. Издатели преподносят читателям гигантский алфавит по той же самой причине, по какой родители и гувернантки используют гигантские буквы, обучая детей чтению.

Воспитатели в яслях показывают детям букву «А» размером с лошадиную подкову вовсе не для того, чтобы заставить ребенка подскочить; наоборот, они таким образом детей успокаивают, стремятся сделать вещи привлекательными и очевидными. Тот же принцип действует в унылой и тихой начальной школе, которой управляют сэр Альфред Хармсворт и мистер Пирсон. Их пафос — это пафос орфографического справочника, то есть того, к чему относятся с почтительным узнаванием. Все их кричащие заголовки — это страницы, вырванные из прописей.

В нашей стране нет и следа той настоящей сенсационной журналистики, которая существует во Франции, Ирландии и Америке. Когда ирландский журналист желает выдать сенсацию, он преподносит сенсацию, о которой стоит говорить. Он трубит о том, что лидер Ирландии погряз в коррупции или обвиняет всю политическую систему в несомненном зловещем заговоре. Когда французский журналист желает вызвать у читателя дрожь, он ее вызывает; например, раскрывает, что президент республики убил трех своих жен. Наша желтая пресса бессовестна и беспринципна в той же степени, и при своей нравственной убогости так же мало заботится о достоверности.

Однако умственный уровень и кругозор наших журналистов таков, что они могу фабриковать только вульгарно-успокоительные статейки. Безосновательная версия резни в китайском посольстве была ложной, но она была также скучной и заинтересовала разве что тех, у кого были личные причины для ужаса или скорби. Она не была связана с напряженной и запутанной ситуацией в Китае. Она выражала лишь смутное представление о том, что нет более впечатляющего события, чем кровавая баня. Настоящая сенсация — которую я обожаю — может быть как нравственной, так и безнравственной. Но даже самая безнравственная сенсация требует нравственной смелости, поскольку поистине нет более опасного занятия на земле, чем изумлять людей.

Если вы заставляете разумное существо подскочить, то вы никоим образом не должны исключать возможность того, что оно с перепугу набросится на вас. Но у лидеров нашей журналистики нет ни нравственного мужества, ни безнравственной отваги; их метод состоит в том, чтобы громко, подробно и преувеличенно подчеркнуто обсуждать то, о чем все упоминают мимоходом, тут же забывая о сказанном. Натужно сподобившись на что-нибудь напасть, они никогда не решаются достичь истинной и крупной цели, а лишь сотрясают воздух.

Они не нападают на армию, как это делают во Франции, или на судей, как это делают в Ирландии, или на саму демократию, как это делали в Англии сто лет назад. Они атакуют что-нибудь вроде военного министерства — то, что атакуют все и никто не стремится защищать, — сенсация на уровне бородатой шутки из низкопробного комикса. Так же, как человек показывает слабый голос, тщетно тужась издать зычный крик, так наши журналисты демонстрируют безнадежную слабость ума, пытаясь блеснуть сенсационностью.

В мире полно крупных учреждений и сомнительных организаций; все грехи цивилизации вызывающе смотрят им в лицо, а они мнят себя храбрыми и оригинальными, нападая на военное министерство. С тем же успехом они могли бы развернуть кампанию против погоды или создать тайное общество для сочинения анекдотов про тещу. Даже не такой привередливый любитель сенсаций, каковым являюсь я, может сказать, цитируя кауперовского «Александра Селькирка» [имеется в виду стихотворение Уильяма Каупера (1731-1800)], что «кротость их меня поражает». Весь современный мир жаждет истинно сенсационной журналистики. Это открыл очень способный и честный журналист-интеллектуал, мистер Блетчфорд, который начал кампанию против христианства; и хотя, как я полагаю, все пророчили, что он погубит свою газету, продолжал дело, ответственно выполняя взятые на себя обязательства.

В результате он обнаружил, что, шокировав своих читателей, он колоссально увеличил тираж своей газеты. Ее покупали, во-первых, те, кто соглашался с ним и хотел ее читать; а во-вторых, те, кто ему возражал и хотел писать письма. Письма эти оказались весьма пространными (рад отметить, что я помог увеличить их количество) и, как правило, великодушно помещались в газете без купюр. Так был случайно (как и паровой двигатель) открыт великий принцип журналистики: если издатель сумеет разозлить людей в достаточной степени, они будут делать за него половину газеты, и притом совершенно бесплатно.

Кое-кто утверждает, что такие газеты едва ли могут быть предметом серьезного обсуждения, однако вряд ли это можно чем-нибудь подкрепить с политической или эстетической точек зрения. В каком-то смысле умеренный, кроткий разум Хармсворта отражает значительно более серьезную проблему.

Журналистика Хармсворта начинается с поклонения успеху и жестокости и заканчивается зауряднейшим раболепием. Впрочем, не он один такой, и пришел он к этому вовсе не потому, что просто глуп. Каждый человек — пусть даже храбрый, — начав поклоняться жестокости, неизбежно заканчивает раболепием. Каждый человек — пусть даже мудрый, — начав поклоняться успеху, неизбежно становится посредственностью. Этот странный и парадоксальный исход коренится не в личных качествах, а в философии, в точке зрения. Не глупость и безрассудство приводят такого человека к неизбежному падению, а его мудрость. Истинная правда, что культ успеха — единственный из всех возможных культов, который обрекает своих последователей на трусость и раболепие.

Человек может стать героем ради чисел миссис Гэллап или ради человеческих жертвоприношений, но во имя успеха он героем стать не может. Дело в том, что человек может выбрать поражение из-за любви к миссис Гэллап или человеческим жертвоприношениям, но не может выбрать поражение из любви к успеху. Когда триумф — мерило всего, поклонникам успеха его не дождаться. Пока надежда действительно остается, ее рассматривают как банальность и пошлость; и только когда дела безнадежны, надежда начинает набирать силу. Подобно всем христианским добродетелям, она и безрассудна, и обязательна.

Роковой парадокс, сокрытый в природе вещей, состоял именно в том, что все современные искатели приключений в конце концов шли на уступки и компромиссы. Они жаждали силы; а жажда силы означала для них поклонение силе; а поклонение силе означало просто соблюдение status quo. Они считали, что тот, кто желает быть сильным, должен уважать силу. Они не понимали очевидной истины, что тот, кто желает быть сильным, должен силу презирать. Они хотели стать всем, превзойти силой всю Вселенную, обрести энергию, чтобы двигать звезды. Но они не понимали двух очень важных обстоятельств; прежде всего, попытка стать всем — это первый и самый трудный шаг, чтобы перестать быть никем; и, во-вторых, перестав быть никем, человек, по существу, противопоставляет себя всему остальному.

Ученые говорят, что низшие животные слепо и эгоистично боролись за место под солнцем. Если так, то, чтобы восторжествовать, единственно нравственным путем для нас должен стать в равной степени слепой альтруизм. Мамонт не склонял голову набок и не сетовал, что мамонты слегка отстали от времени. Мамонты были, по крайней мере, так же современны, как каждый отдельный мамонт из популяции. Лось не говорил: «Раздвоенные копыта безнадежно устарели». Он держал свое оружие наготове и применял его. Но перед мыслящим животным стоит более серьезная опасность, чем поражение вследствие осознания своей несостоятельности.

Когда современные социологи говорят о необходимости адаптации к требованиям эпохи, они забывают о том, что эпоха в лучшем случае целиком состоит из людей, которые не желают адаптироваться ни к чему. В худшем случае она состоит из миллионов испуганных созданий, которые приспособились к чужим требованиям. И такая ситуация все явственнее наблюдается в современной Англии. Все говорят об общественном мнении, о значении общественного мнения, об общественном мнении минус личное мнение. Каждый полагает свой вклад отрицательным, руководствуясь ошибочным впечатлением, что вклад ближнего положителен.

Каждый отказывается от оригинальности в угоду общему тону, который сам по себе пораженческий. И над всем этим бездушным и бездумным сообществом реет новая, унылая и банальная пресса, лишенная выдумки, лишенная отваги, обладающая лишь услужливостью и раболепием, тем более презренным, что это даже не раболепие перед сильным. Но этим заканчивают все, кто начинает с культа силы и завоеваний.

Отличительный признак новой журналистики состоит в том, что это плохая журналистика. Вне всяческих сомнений это самая нескладная, неряшливая и бесцветная халтура наших дней.

Вчера я прочел сентенцию, которую следует выложить золотыми буквами; это истинный девиз новой философии империи. Я нашел ее (как легко догадался читатель) в Pearson? s Magazine, где я общался (душа в душу) с мистером X. Артуром Пирсоном, чье первое и скрытое имя, боюсь предположить, Хильперик [король династии Меровингов (561-583)]. Она встретилась мне в статье о выборах американского президента. Вот эта сентенция, и каждый должен читать ее вдумчиво, перекатывая на языке, пока не распробует ее медовый вкус.

«Нередко толика здравого смысла лучше доходит до американских рабочих, чем многословные и высокопарные аргументы. Оратор, который приводил свои доводы, забивая гвозди в доску, получил сотни голосов на последних президентских выборах».

Я не решусь портить это безупречное высказывание своими комментариями; слова Меркурия корявы после песен Аполлона. Но задумаемся на секунду о странном и непостижимом разуме человека, который это написал, о редакторе, который это одобрил, о людях, на которых это, возможно, произвело впечатление, и об этом невероятном американском рабочем, в отношении которого, насколько я знаю, все сказанное — правда. Подумайте, каким должно быть их представление о «здравом смысле»! Приятно сознавать, что мы с вами, надумав принять участие в президентских выборах, теперь можем получить тысячи голосов, если сделаем что-нибудь подобное. Ведь я полагаю«что гвозди и доска не самые существенные проявления здравого смысла, тут могут быть варианты. Можно, скажем, прочесть:

«Толика здравого смысла впечатляет американских рабочих куда сильнее высокопарных и напыщенных аргументов. Оратор, излагавший свои доводы, отрывая пуговицы от жилета, выиграл тысячи голосов».

Или: «В Америке здравый смысл сильнее высокопарных аргументов. Так, сенатор Бадж, который после каждой новой эпиграммы подбрасывал в воздух свою вставную челюсть, получил единодушное одобрение американских рабочих»

Или так: «Здравый смысл джентльмена, втыкавшего в волосы соломинки на всем протяжении своей речи, обеспечил мистеру Рузвельту победу на выборах».

В этой статье есть и другие изречения, на которых я бы с удовольствием остановился. Однако я хотел подчеркнуть, что в этой сентенции в полной мере раскрывается то, что наши маленькие Чемберлены, непоседы, хлопотуны, строители империи, сильные и молчаливые люди подразумевают под «здравым смыслом». А именно: вбивание с оглушительным шумом и драматическими эффектами бесплодных кусков железа в бесполезный кусок дерева.

Человек выходит на американскую политическую трибуну с доской и молотком и ведет себя как круглый идиот,- что ж, я его не виню; я даже готов им восхищаться. Возможно, он энергичный и вполне порядочный стратег. Он может быть прекрасным романтическим актером вроде Берка, метавшего ножи в дерево. Он даже может быть (насколько я знаю) возвышенным мистиком, находящимся под глубоким впечатлением древнего и божественного плотницкого искусства и предлагающего слушателям притчу в форме церемонии.

Но я хочу указать на ту чудовищную путаницу в его мыслях, которая позволяет дикий ритуал называть «толикой здравого смысла». Именно этой путанице, и только ей, обязан своей жизнью и продвижением новый империализм. Вся слава и величие мистер Чемберлена именно в том и состоит; если вбивают гвоздь, никого не волнует, где его вбивают и зачем. Все слышат стук молотка, и никто не слышит тихого скрипа гвоздя. Перед войной в Африке, равно как и на всем ее протяжении, мистер Чемберлен звонко и решительно вбивал гвозди.

Но если мы спросим: «Что же скрепляют эти гвозди? Где плоды вашего плотницкого ремесла? Где довольные потребители? Где свободная Южная Африка? Где престиж Британии? К чему все ваши гвозди?» — каков будет ответ? И тут нам придется (со вздохом обожания) вернуться к мистеру Пирсону и узнать назначение гвоздей: «Оратор, который забивал гвозди, получил тысячи голосов на выборах».

Весь этот пассаж великолепно характеризует новую журналистику, которую представляет мистер Пирсон, новую журналистику, которая установила свой стандарт. Возьмем лишь один пример из сотен; возьмем описанного в статье мистера Пирсона бесподобного человека с доской и гвоздями, который выкрикивает (молотя по символическому гвоздю): «Ложь номер один. Прибить к мачте! Прибить к мачте!» И во всей редакции не нашлось ни одного наборщика или мальчика на побегушках, который указал бы ему, что ложь пригвождают к столбу, а не к мачте. Никто во всей редакции не заметил, что Pearson? s Magazine выдал банальную ирландскую нелепицу, которая так же стара, как святой Патрик. В этом истинная и главная трагедия реализации стандарта. Это не просто победа журналистики над литературой. Это победа плохой журналистики над хорошей.

Я вовсе не хочу сказать, что статьи, которые мы считаем достойными и прекрасными, заменяются другими, которые мы считаем грязными и отвратительными. Если вы любите популярную журналистику (как люблю ее я), вы поймете, что Pearson? s Magazine — это слабая и плохая журналистика. Вы почувствуете это, как чувствуете вкус прогорклого масла. Вы сразу поймете, что это плохая массовая журналистика, как сразу понимали, что «Стрэнд» в благословенные времена Шерлока Холмса — это хорошая массовая журналистика.

Мистер Пирсон стал монументальным символом чудовищной банальности. Во всем, что он говорит и делает, есть какое-то безграничное слабоумие. Он ратует за внутреннюю торговлю и нанимает иностранцев, чтобы печатать свою газету. Когда ему указывают на этот ослепительный факт, он не говорит, как здравомыслящий человек, что допустил оплошность. Он вырезает его ножницами, как трехлетний ребенок. Хитрость его инфантильна.

И, как трехлетний ребенок, режет он криво и не до конца. Сомневаюсь, что можно найти еще один пример такого глубоко простодушного жульничества. Люди подобного склада ума сегодня сидят на скамье разумной и почтенной журналистики тори прежних времен. Если бы это был настоящий триумф тропического изобилия американской прессы, он был бы вульгарен, но изобилен плодами. Однако это не так. Нас кормят ежевикой с самых грязных кустов, в то время как пламя поднимается над кедрами Ливана.

Вопрос состоит лишь в том, сколько времени продлится иллюзия, что журналисты этой группы представляют общественное мнение. Вряд ли честный и серьезный реформатор налоговой системы стал бы в какой-то момент рассуждать о прибылях, которые принесла налоговая реформа большинству населения страны сравнительно с теми смехотворными преимуществами, которые они получили за деньги, потраченные на решение повседневных проблем.

Истинное общественное мнение может лишь прийти к выводу, что нынешняя пресса — просто олигархия плутократов. Несомненно, что публика по тем или иным причинам покупает их продукцию. Но нет никаких оснований думать, что публика принимает их политику охотнее, чем утонченную философию Бенедетто Кроче или куда более темную и угрюмую веру мистера Блэквелла.

Если эти плутократы — простые торговцы, то мы можем сказать, что такие — и даже получше — во множестве встречаются на Беттерси. Но если они пытаются стать политиками, мы можем лишь указать на то, что они еще не стали даже хорошими журналистами.

* * * * *

Данный текст воспроизведён по изданию: Честертон Г. К., Вечный Человек. / ISBN 5-699-05411-1 / — М.: Издательство Эксмо, СПб.; Миднард, 2004. — 704 с.

В бумажном издании этому тексту соответствуют страницы 465-474.

Навигация по книге:

Сайт «Честертон.ру» (2001-2024) создал и поддерживает Вениамин Чукалов.